столице колониальной Индии, которая за последние полвека стала информационным центром для нового понимания Азии. В последующие месяцы он познакомился с бенгальским поэтом-философом Рабиндранатом Тагором, который впоследствии стал первым неевропейским Нобелевским лауреатом по литературе. На фоне интеллектуального брожения зарождающегося индийского националистического движения Тагор в свою очередь проявлял все больший интерес к Японии, а затем и к Китаю, посещая обе страны с лекциями и изучая их культурное наследие. На первый взгляд, утверждение Окакуры об азиатском единстве подтверждалось такими связями.
И все же, будь то беседы Тагора с Окакура в Калькутте или его более поздние лекции в Шанхае и Токио, эти межазиатские контакты основывались на общем знании английского, а не какого-либо общего азиатского языка. Когда поэзия Тагора переводилась на японский и китайский языки, она также переводилась с английского, а не напрямую с бенгальского. Выучив язык в христианской миссионерской школе, Окакура даже написал собственную книгу на английском и опубликовал ее в Лондоне, вдали от интеллектуальных центров Азии, основываясь на лекциях, которые он читал британским и американским гостям Токио. Когда несколько десятилетий спустя его "Идеалы Востока" в конце концов вышли на японском (перевод на другие азиатские языки займет столетие), его знаменитой вступительной фразе пришлось опираться на английское заимствованное слово, чтобы передать ключевое географическое утверждение. Так "Азия едина" стала звучать как "Хитоцу но Аджиа".
За две тысячи лет до этого слово и идею "Азия" придумали древнегреческие географы. Только в XVII веке, в эпоху зарождения европейской экспансии, этот термин был распространен по всем регионам, которым он дал простое и единственное название. После того как термин "Азия" был постепенно подхвачен местными мыслителями, примерно в 1900 году он приобрел новое значение, поскольку Окакура и Тагор использовали идею единого континента, отдельного и отличного от Европы, чтобы защитить то, что они представляли как общее "азиатское" наследие, от культурного и политического давления колонизации. По сути, это была новая парадигма азиатизма (иногда называемого паназиатизмом), который определяется как "дискурсы и идеологии, утверждающие, что Азию можно определить и понять как однородное пространство с общими и четко определенными характеристиками". Но тогда, как и сейчас, делать заявления о единстве было легко по сравнению с гораздо более сложным предприятием по содействию взаимопониманию между различными культурами и языками столь огромной части человечества.
На самом деле, когда Окакура сделал свое смелое заявление, не существовало даже словарей между японским и множеством языков, на которых говорят в Индии (то есть в Южной Азии), не говоря уже о словарях между другими языками Восточной Азии и Ближнего Востока (который технически составляет Западную Азию). Соответственно, в арабском и персидском языках даже название Японии писалось непоследовательно (и косвенно заимствовалось из английского или французского), а основные религии, такие как буддизм, синто, даосизм и конфуцианство, не имели собственных названий, не говоря уже о переводах их ключевых текстов на языки западной и южной частей этого условно единого континента.
Хотя Окакура и Тагор стали иконами азиатской солидарности, более серьезная работа по налаживанию межазиатского взаимопонимания была возложена на ряд менее известных и часто совершенно забытых деятелей из Индии, Китая, Ирана, Афганистана, Японии, Бирмы и Османской империи, которые путешествовали и переводили, интерпретировали и неправильно интерпретировали в своих попытках расшифровать различные общества и культуры других регионов Азии. Эта книга рассказывает об их истории, когда они столкнулись с целым рядом препятствий - лингвистических или моральных, философских или практических - в своих попытках сделать другие регионы Азии понятными для обычных читателей на их родных языках, а не для привилегированных немногих, знающих английский или французский.
Итак, это история о том, как Азию видели изнутри, через работы, написанные на языках Западной и Южной Азии об обществах и культурах Юго-Восточной и Восточной Азии; или, говоря иначе, о том, как большинство мусульман и индуистов Азии на Ближнем Востоке и в Индии осмысливали буддийскую, синтоистскую, даосскую и конфуцианскую культуру Бирмы (ныне Мьянмы), Японии и Китая. Если не принимать единство Азии как должное, а посмотреть на то, как люди из разных ее регионов пытались понять друг друга, то мы отправимся в путешествие, которое станет еще более откровенным. И нашими попутчиками будут не только такие возвышенные идеалисты, как Окакура и Тагор, но и менее известная команда межкультурных исследователей. Именно эти во многом забытые личности пытались постичь народы, места и культуры, с которыми их столкнула имперская глобализация XIX - середины XX веков.
Подобно тому, как Окакура перенял идею "Азии" из Европы, внимательно изучив многоязычные результаты этих межазиатских исследований, мы увидим, что в то время как одни авторы опирались на источники и концепции из своих собственных традиций, другие черпали информацию и интерпретационные категории из европейских трудов. Было бы легко представить это как еще один случай деспотичного ориентализма: "дискурсивной власти" колониализма над умами людей, которые неявно не могли думать самостоятельно. Но, как мы увидим, как на индивидуальном, так и на коллективном уровне интеллектуальная история Азии гораздо сложнее, в ней есть место случайности и обдуманности, "агентству" и "случайности", а не только колониальной гегемонии. Будь то печать на местных языках, связь между Азией и пароходом или распространение информации о других азиатских культурах, европейские империи непреднамеренно спровоцировали революцию в области коммуникаций на всем континенте, которая в равной степени способствовала межазиатскому взаимопониманию, но и доминировала над ним.
Самопознание Азии происходило с помощью тех же коммуникационных технологий, которые способствовали колонизации, но представление этих событий в полярных терминах "Азия против Европы" не только затушевывает сложности того, как возникло межкультурное взаимопонимание на этом чрезвычайно разнообразном континенте. Это также скрыло бы противоречия, присущие утверждению об азиатском единстве: Декларация Окакура о том, что "Азия едина", в свою очередь, поднимает невысказанный вопрос: на чьих условиях это единство?
Как оказалось, ни один из имплицитных ответов на этот насущный вопрос, предложенных в последующие десятилетия, не удовлетворил разных людей из всех регионов Азии. Причина заключалась в том, что слишком часто "Азия" представляла собой воображаемое пространство для проецирования себя, а не живую среду для встречи с другим.
Поэтому, хотя сторонники азиатского единства разделяли общую внешнюю повестку дня антиколониальной политики, они расходились во мнениях относительно внутренних критериев, культурных или политических, того, что именно связывает Азию воедино, и тем самым относительно вопроса о том, кто - какие конкретные люди из какого региона или сообщества - должны определять условия единства. В течение десятилетий после декларации Окакура были представлены различные конкурирующие критерии, будь то Азия как "Великая Индия" или "Великая Япония"; как область
